Провинциальные тетради. Том 2. Вячеслав Лютов
изваянный, мой дух навек затих,
Ни громкий крик слона, ни блеск жужжащей мухи
Не возмутят недвижных черт моих…
Так описывал К. Бальмонт своего индийского мудреца. Русский человек (как и западный) не склонен к медитации, природа его сознания экстравертна, в отличие от интровертного Востока. Но состояние отрешенности ему все же дорого – «мне все надоели, я хочу быть один, оставьте меня, не мешайте мне».
В лучшем случае (если это не истерика), это – облагороженно-обиженное и эстетически-одинокое безделье и бездумье. Лишь потом, когда на смену отрешенности придет разум, начинаешь оправдываться за эти мгновения; «не ровен час, можно одиноким остаться».
А одиночество? «Созерцателей, – как говорил Достоевский, – в народе довольно…»
* * *
В истории человеческой мысли есть целый ряд понятий, которые не определены – каждый понимает по-своему, каждый дает свое определение. Постигла та же участь и созерцание. Его определения разрослись настолько, что совершенно затмили суть; оно (созерцание) вмещает в себя и узрение и умозрение, видение и сновидение, видимое и невидимое; оно и манифестация и оракул, и знак и символ, оно осознанно и бессознательно.
В этом хаосе определений, конечно, есть своя неповторимая красота и привлекательность; но постоянство хаоса – что может быть хуже!
Мы пойдем по пути Фердинанда де Соссюра, который когда-то очистил лингвистику от социологии, психологии, эстетики, философии – ему необходимо было ограничение, жесткая схема, четкая проблема.
«Сначала нужно место расчистить». Понятие, какое бы оно ни было, желает одиночества, понятию не нужны ни друзья, ни возлюбленные; оно желает быть чистым. Вот и мы вспомним для начала мужичка с картины Крамского и посмотрим на него глазами Достоевского».
* * *
«У живописца Крамского есть одна замечательная картина под названием Созерцатель»: изображен лес зимой, и в лесу, на дороге, в оборванном кафтанишке и лаптишках стоит один-одинешенек, в глубочайшем уединении мужичонко, стоит и как бы задумался, но он не думает, а что-то созерцает. Если б его толкнуть, он вздрогнул бы и посмотрел на вас точно проснувшись, но ничего не понимает. Правда, сейчас бы и очнулся, а спросили бы его, о чем это он стоял и думал, то наверное бы ничего не припомнил, но зато наверное бы затаил в себе то впечатление, под которым находился во время своего созерцания» («Братья Карамазовы»).
Вот этот-то Созерцатель, на поверку, выходит один из излюбленных героев Достоевского. Писателю нравится погружать своего героя в состояние некоей прострации, в какое-то консервирующее, завораживающее положение.
Есть Созерцатель и у Л. Толстого. Князь Андрей, раненый, падает со знаменем; поначалу он хотел увидеть, как решился исход боя; но «он ничего не увидал… кроме неба… „Как тихо, спокойно и торжественно… Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! Все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме него…“ Болконский, сам не зная того,