Понкайо. Евгения Минчер
ему возражать. Физически истощенная, морально уничтоженная, она даже в школе не смела подать голос без разрешения. Избегала открыто смотреть в глаза, тенью скользила по коридорам. Прежде тихая, теперь она и вовсе исчезла с радаров окружающих. Временами никто даже не знал, здесь она или нет, пока ее не вызывали к доске или кто-нибудь из одноклассников не оборачивался на последнюю парту, где она бездвижно проводила урок за уроком, как брошенная хозяином марионетка. Не всегда удавалось дозваться ее с первого раза, она словно пребывала в межпространстве, и только громкий звук или чей-то резкий голос могли заставить девушку сбросить оцепенение и поднять испуганные глаза.
Лола не переставала думать об отце. Она всегда поверяла ему все свои горести, и сейчас говорила с ним так, как если бы он сидел в кресле, окутанный темнотой, и внимательно прислушивался к слезливым признаниям дочери. Но нет, это все не по-настоящему… Будь он жив, не пришлось бы молчать из страха перед расправой. Он бы никогда не допустил, чтобы кто-то повелевал ею, распоряжался, как своей собственностью, травил… «Что же мне делать?» – в слезах думала Лола. Острая необходимость в почившем родителе отзывалась нестерпимой болью в сердце и оборачивалась беспробудным кошмаром. Лола напоминала себе, что отец покинул ее безвозвратно, и все равно продолжала взывать к нему в приглушенных рыданиях. Она молила дать совет, но вместо вплетенного в сон спасительного решения наблюдала одни и те же безобразные сцены из собственной жизни. Каждую ночь она засыпала и просыпалась в слезах. Ночные кошмары не отличались от кошмаров реальных, две реальности соединились в один жернов, бесперебойно работающий на нервах и слезах измученной девушки.
На все вопросы матери, заметившей тающее на глазах здоровье дочери, Лола отвечала механически, врачу показаться отказывалась, а если родительница в попытках вызвать ее на откровенность заводила разговор об отце, Лола замыкалась и просила оставить ее в покое. В ее подавленном состоянии это звучало не грубо, но с какой-то странной торжественной печалью. Внешняя болезненность, тусклый блеск глаз, воспаленных от нескончаемых слез и кошмаров, от бессонных ночей, – все, что могло бы вызвать подозрения в другой ситуации, в этой было просто неверно истолковано.
Глава 2
Во второй половине апреля 2002 года в отношениях грянул завершающий аккорд. Унылая и вялая, до дна испитая девушка больше не привлекала молодого человека, но расстаться с нею так просто Валентин не мог. Ему требовалось вышвырнуть ее, удовлетворившись напоследок затухающим блеском смиренного взгляда, который она не смела поднять в его присутствии. Изваляв ее в грязи собственного презрения, жестоко высмеяв каждую черточку пресного характера, каждую деталь серой внешности, он попросил не бегать за ним, даже не возникать рядом. «У меня уже появился кое-кто на примете, так что не позорься сама и не позорь меня». Валентин со смехом вытолкал девушку за порог и захлопнул дверь.
Уничтоженная