Закатные гарики. Вечерний звон (сборник). Игорь Губерман

      Еврейский дух – слегка юродивый,

      и зря еврей умом гордится,

      повсюду слепо числя родиной

      чужую землю, где родится.

      Как долго гнил ты,

      бедный фрукт,

      и внешне тухлый, и с изнанки,

      ты не мерзавец, ты – продукт

      российской черной лихоманки.

      Выбрав одинокую свободу,

      к людям я с общеньем не вяжусь,

      ибо я примкну еще к народу

      и в земле с ним рядом належусь.

      Совершенно обычных детей

      мы с женой, слава Богу, родители;

      пролагателей новых путей

      пусть рожают и терпят любители.

      Хотя стихи – не то, что проза,

      в них дух единого призвания,

      и зря у кала и навоза

      такие разные названия.

      В обед я рюмку водки

      пью под суп

      и к ночи – до бровей уже налит,

      а те, кто на меня имеет зуб,

      гадают, почему он так болит.

      Все помыслы, мечты и упования

      становятся живей от выливания.

      Дух надежды людям так угоден,

      что на свете нету постояннее

      мифа, что по смерти мы уходим

      в некое иное состояние.

      На некоторой стадии подпития

      все видится ясней, и потому

      становятся понятными события,

      загадочные трезвому уму.

      Густеет, оседая, мыслей соль,

      покуда мы свой камень

      в гору катим:

      бесплатна в этой жизни —

      только боль,

      за радости мы позже круто платим.

      Обманываться – глупо и не надо,

      ведь истинный пастух от нас сокрыт,

      а рвутся все козлы возглавить стадо —

      чтоб есть из лакированных корыт.

      Финал кино: стоит кольцом

      десяток близких над мужчиной,

      а я меж них лежу с лицом,

      чуть опечаленным кончиной.

      Жизнь моя ушла на ловлю слова,

      службу совратительному змею;

      бросил бы я это, но другого

      делать ничего я не умею.

      Сотрись, не подводи меня, гримаса,

      пора уже привыкнуть,

      что ровесники,

      которые ни рыба и ни мясо,

      известны как орлы и буревестники.

      Моя шальная голова

      не переносит воздержания

      и любит низкие слова

      за высоту их содержания.

      Я злюсь, когда с собой я ссорюсь,

      переча собственной натуре,

      а злит меня зануда-совесть:

      никак не спится этой дуре.

      Политики весьма, конечно, разны,

      и разные блины они пекут,

      но пахнут одинаково миазмы,

      которые из кухонь их текут.

      Уже для этой жизни староват

      я стал, хотя умишко —

      в полной целости;

      все время перед кем-то виноват

      оказываюсь я по мягкотелости.

      В