Закатные гарики. Вечерний звон (сборник). Игорь Губерман

      Не числю я склероз мой ранний

      досадной жизненной превратностью;

      моя башка без лишних знаний

      полна туманом и приятностью.

      Не травлю дисгармонией мрачной

      я симфонию льющихся дней:

      где семья получилась удачной,

      там жена дирижирует ей.

      Когда близка пора маразма,

      как говорил мудрец Эразм,

      любое бегство от соблазна

      есть больший грех,

      чем сам соблазн.

      Плачет баба потому,

      что увяло тело,

      а давала не тому,

      под кого хотела.

      Художнику дано благословлять —

      не более того, хоть и не менее,

      а если не художник он, а блядь,

      то блядство и его благословение.

      С разным повстречался я искусством

      в годы любованья мирозданием,

      лучшее на свете этом грустном

      создано тоской и состраданием.

      В одном история не врет

      и правы древние пророки:

      великим делают народ

      его глубинные пороки.

      Ты к небу воздеваешь пылко руки,

      я в жестах этих вижу лицемерие:

      за веру ты принять согласен муки,

      а я принять готов их – за неверие.

      Господь не будет нас карать,

      гораздо хуже наш удел:

      на небе станут нагло жрать

      нас те, кто нас по жизни ел.

      Бог печально тренькает на лире

      в горести недавнего прозрения:

      самая большая скверна в мире —

      подлые разумные творения.

      Я храню душевное спокойствие,

      ибо все, что больно,

      то нормально,

      а любое наше удовольствие —

      либо вредно, либо аморально.

      Жила-была на свете дева,

      и было дел у ней немало:

      что на себя она надела,

      потом везде она снимала.

      Тайным действием систем,

      скрытых под сознанием,

      жопа связана со всем

      Божьим мирозданием.

      Схожусь я медленно, с опаской,

      по горло полон горьким опытом,

      но вдруг дохнет на душу лаской,

      и снова все пропало пропадом.

      Когда мне почта утром рано

      приносит вирши графомана,

      бываю рад я, как раввины —

      от ветра с запахом свинины.

      Вульгарен, груб и необуздан,

      я в рай никак не попаду,

      зато легко я буду узнан

      во дни амнистии в аду.

      Людей давно уже делю —

      по слову, тону, жесту, взгляду —

      на тех, кому я сам налью,

      и тех, с кем рядом пить не сяду.

      У внуков с их иными вкусами

      я не останусь без призора:

      меня отыщут в куче мусора

      и переложат в кучу сора.

      Я живу в тишине и покое,

      стал отшельник, монах и бирюк,

      но на улицах вижу такое,

      что душа