Закатные гарики. Вечерний звон (сборник). Игорь Губерман

      Весь Божий мир, пока живой, —

      арена бойни мировой,

      поскольку что кому-то прибыльно,

      другому – тягостно и гибельно.

      Я слышу завывания кретина,

      я вижу, как гуляет сволота,

      однако и душа невозмутима,

      и к жизни не скудеет теплота.

      Разуверясь в иллюзии нежной,

      мы при первой малейшей

      возможности

      обзаводимся новой надеждой,

      столь же явной в ее безнадежности.

      Спать не зря охоч я очень:

      сонный бред люблю я с юности,

      разум наш под сенью ночи

      отдыхает от разумности.

      Всякий нес ко мне боль и занозы,

      кто судьбе проигрался в рулетку,

      и весьма крокодиловы слезы

      о мою осушались жилетку.

      Мой деловой, рациональный,

      с ухваткой, вскормленной веками,

      активный ген национальный

      остался в папе или в маме.

      Гуляка, пройдоха, мошенник,

      для адского пекла годясь, —

      подвижник, аскет и отшельник,

      в иную эпоху родясь.

      Замшелым душам стариков

      созвучны внешне их старушки:

      у всех по жизни гавнюков

      их жены – злобные гнилушки.

      От коллективных устремлений,

      где гул восторгов, гам и шум,

      я уклоняюсь из-за лени,

      что часто выглядит, как ум.

      Клокочет неистовый зал,

      и красные флаги алеют…

      Мне доктор однажды сказал:

      глисты перед гибелью злеют.

      Пока присесть могу к столу,

      ценю я каждое мгновение,

      и там, где я пишу хулу,

      внутри звучит благословение.

      Время тянется уныло,

      но меняться не устало:

      раньше все мерзее было,

      а теперь – мерзее стало.

      Проходят эпохи душения,

      но сколько и как ни трави,

      а творческий пыл разрушения

      играет в российской крови.

      Был я молод и где-то служил,

      а любовью – и бредил, и жил;

      даже глядя на гладь небосклона,

      я усматривал девичьи лона.

      Кто книжно, а кто по наитию,

      но с чувством неясного страха

      однажды приходишь к открытию

      сообщества духа и паха.

      Я остро ощущаю временами

      (проверить я пока еще не мог),

      что в жизни все случившееся с нами —

      всего лишь только опыт и пролог.

      Уходит черный век великий,

      и станет нем его гранит,

      и лишь язык, живой и дикий,

      кошмар и славу сохранит.

      Идеей тонкой и заветной

      богат мой разум проницательный:

      страсть не бывает безответной —

      ответ бывает отрицательный.

      Вокруг хотя полно материальности,

      но знают нынче все, кто не дурак:

      действительность

      загадочней