Техническая ошибка. Корпоративная повесть, лишенная какого-либо мелодраматизма. Александр Степаненко
и пожал плечами в знак недоумения.
Водитель, вряд ли увидев в зеркале заднего вида телодвижения Антона, скорее зная о них заранее, равно как зная и о том, что, или, вернее даже, кто, может быть причиной острой необходимости прибыть в офис на час раньше обычного, сочувственно завздыхал еще до того, как Щеглов закончил фразу. Он был отставной военный и имел, наверное, за свои полвека немалый опыт невразумительных приказов. Кроме того, он был одним из немногих людей, с которым, Антон считал, ему весьма и весьма повезло: Илья Владимирович (так его звали) был 52 лет от роду, и был совершенно органичен в своей нынешней профессиональной роли, и был неназойлив, и был удачно душевно близок, и был уже почти как родной. В своем водительском кресле он почти не ощущался; он был словно продолжением автомобиля, или автомобиль был продолжением его; так или иначе машина с ним за рулем не ехала, а словно плыла, как лодка в штиль; и весь режущий, гудящий, душевнобольной кошмар московских автомобильных улиц и проспектов Ильи Владимировича каким-то образом почти не касался; а вместе с ним переставал касаться и любого, кто находился внутри управляемой им машины. Так же удобен, так же надежен был он и во всем остальном. К собственной персоне он не требовал ни малейшего внимания; ему не надо было ничего объяснять, ничего показывать, ничего разжевывать; с ним можно было даже не говорить: он все понимал, все знал заранее, ничего не просил и никогда не источал никаких негативных эмоций; и за эту ежедневную порцию успокаивающего, которое Антон получал от его присутствия в своей жизни, он испытывал к Илье Владимировичу никак не положенную тому по рангу симпатию; хотя, по правде говоря, и эта симпатия, и, как следствие, весьма заметное желающим это увидеть отсутствие полагающегося, по негласным понятиям, расстояния в их отношениях не были с его стороны просто бескорыстным благодеянием – и эта неформальность и ее заметность были, вероятно, больше нужны самому Антону (хотя он, конечно, не видел этого так): в его собственных глазах они поднимали его над трясиной чванливо-формального безразличия и высокомерия, свойственного отношениям между служащими корпорации, и делали его, таким образом, ото всех отличным, делали – особенным, делали – другим.
Ожидания не обманули Щеглова. Доехать до офиса, не нарушая утренней расслабленности, ему не пришлось. Телефон зазвонил через пару минут, после того, как тронулась машина. Разбуженный им ночью Кравченко, видимо, с утра получил все-таки свою порцию «вводных».
– Приветствую, – хмуро пробормотал в трубку Щеглов. – Не спится?
Кравченко попытался изобразить смешок, но у него не получилось. Пиарщик Газовой компании был человеком серьезным, смеялся лишь по дипломатической необходимости, и выглядело это потому всегда крайне неестественно.
– Андрей Борисович звонил только что, – кашлянув, заговорил Кравченко четко поставленным голосом неживого существа, – сказал, что надо готовить