Созерцатель. Виталий Фоменко
крестом, пронзающим голубые небеса. И наш путь к нему, сопровождаемый названиями улиц, ласкающих слух итальянофила: Никола Энрико, Музи Концезио, Никола дель Касерти, Мария Вертечоели, делле Зите, Карбонари, Зуроли, Дуомо. Такими созвучными с именами с пластинок и коробок с бобинными катушками, которые отец подписывал от руки изящным готическим стилем: Аурелио Фиерра, Джакомо Рондинелла, Джино Латилла, Нилла Пицци, Марио дель Монако, Ренато Карозоне, Пеппино Гальярди… Вряд ли безбожное сердце и взгляд на вещи отца оценили бы католическое убранство внутри собора, но темный янтарный свет, разливающийся по сводам и артефактам, тронул бы его лицо легким восторгом, а реликварий с запекшейся кровью святого Януария, разжижающейся и даже закипающей в предзнаменование больших невзгод вроде нового извержения Везувия, разбудил бы в нем интерес вечного скептика к научной изнанке явления, признаваемого за религиозное чудо.
Чтобы быть ближе к тому миру, отец в молодости изучал итальянский язык. По книгам и картам он многое знал и о Неаполе. Он знал, что со времен Древнего Рима центр города делится на декуманы и кардо: декуманы рассекают город с востока на запад, а кардо – с севера на юг. Когда бы мы вышли на улицу Спакканаполи, темную и узкую, как длинная щель в скале, он обязательно бы вспомнил, что такой улицы нет на карте Неаполя: эта разрезающая город щель состоит из нескольких примыкающих улиц, а Спакканаполи в переводе с итальянского значит “рассеченная” и прозвана так жителями по образу и подобию. Хотя, думаю, его вряд ли бы так пронзительно интересовали улочки Неаполя – все эти декуманы и кардо. Их переплетения и история. Названия лишь тешили бы его слух, а гулкая суета заставляли бы бежать из тех тесных лабиринтов. Он не был бы вдохновлен торговой Сан Грегорио Армено с ее церковью святого Григория Армянского и тем более бесконечными лавками с рождественскими керамическими безделушками – presepe и амулетами в виде красного острого перца il corno portafortuna, произрастающего в вулканической земле у Везувия и якобы приносящего удачу. Быть может, он все же подошел бы к памятнику Пульчинелле3 и ради хохмы потер тому длинный, растертый туристами до блеска, каменный нос, отдавая дань неаполитанской уличной музыкальной традиции. Заглянул бы и в капеллу Сан Северо, отождествляя капеллу прежде всего с музыкой, нежели с молельным домом, но, узрев там усыпальницу видных неаполитанских князей, под теми сводами долго бы не задержался. Его разочарования не рассеяла бы и скульптура Христа под плащаницей, искусно изготовленной словно из воздушного мрамора: Христос всегда его интересовал как отклик мистических суждений и домыслов – не более. Не впечатлила бы ни статуя Целомудрия, ни история князя Раймондо, который, не познавший в жизни женщин, велел изваять образ своей матери, умершей после его родов. Хотя, быть может, статуя отца князя Раймондо, бросившего после смерти супруги сына и теперь вечно разрывающего цепи греха, привлекла бы внимание моего отца, заставив
Пульчинелла – фольклорный герой неаполитанской уличной музыкальной комедии.