Созерцатель. Виталий Фоменко
горизонте! К тому, что он увидит с самой высокой смотровой площадки крепости Сант-Эльмо на побережье Неаполитанского залива в самый лучший сентябрьский день своей жизни!
Как капитан выдуманного им корабля, он будет смотреть вдаль, в море, и огромный корабельный нос, выложенный из разноцветных домов прибрежных городских кварталов внизу, будет ориентиром для его застывшего вдохновенного взгляда. Вершина Везувия слева сокрыта словно зацепившейся за нее опушкой белых облаков. Облака повсюду на аквамариновом небе. У горизонта они сливаются с горными грядами, и кажется, что море испаряется молоком. Серп побережья устлан, как кажется, до самого подножия Везувия ковром города: черепичные крыши бастионов Сант-Эльмо обрываются с холма Вомеро в сливочный урбанистический ландшафт – к белым домам и узким улочкам, к пришвартованным морским лайнерам, к жирафам портовых кранов и яхтам у длинной насыпной пристани, точно пальцем по заливу указывающей на вулкан, который уже разрушал и еще обязательно разрушит этот нарисованный солнечной акварелью рукотворный мир.
Я отойду в сторону, оставив отца наедине с его сиренами. С его неаполитанскими сиренами, звучащими пленительными голосами Энрико Карузо, Марио Лансы, Клаудио Виллы, Беньямино Джильи, Джузеппе ди Стефано, Марио Треви, Серджио Бруни, Марио Аббате, Роберто Муроло и кто знает, кого еще из тех, когда-то давно представившихся ему как откровение самого большого обмана в его жизни. Там, на берегу Тирренского моря, эти сирены звучали бы в нем непременно мужскими голосами, потому что, как он говорил (и я не знаю почему), сакральность неаполитанской песни неподвластна женскому пению. Эту аксиому он впитал еще в молодости, и шестидесятилетний опыт меломана ничуть не разуверил его в этом.
И не нужны бы ему были никакие наушники. Никакого явственного звука. Мелодией и тембром наполнен воздух, каким себе его представляешь. Он слушал бы эти голоса в себе. А все остальное создано твоей фантазией. Море, Неаполь перед взором, облачный Везувий как из снов, солнце слепит глаза и жаркий бриз рождает слезы. Он плачет. Я знаю: даже под солнцезащитными темными очками вижу его слезы. Он бы пел вслух, но вряд ли на это решится. Он поет про себя, сливаясь с пением своих внутренних голосов. Поет и плачет. Так плачут о чем-то глубоко личном, ушедшем и безвозвратном. Так он плакал в тиши своей комнаты, окутывая себя этими елейными голосами, всю жизнь. Так бы он плакал и там, в Неаполе, на холме Вомеро, вглядываясь в молочное море со спящим Везувием на горизонте.
Если бы не я со своим невольным присутствием, он бы простоял под неаполитанским бризом несколько часов. Позже непременно отказался бы забираться на сам Везувий, не горел бы желанием ощутить под ногами обсыпающийся черный вулканический песок, дабы с высоты вида на бескрайнее иссиня-темное море бросить монету в спящее жерло вулкана или выпить чая, заваренного в дымящихся расщелинах. Если он и приехал бы в Неаполь, то определенно не как турист. Обзора с Сант-Эльмо было бы ему достаточно,