Труха. Мартин Брунов
темнеть в глазах, и в этой темноте я начал различать то чудовище, медленно, но упорно растущее во мне.
В ту ночь я пугался каждого шороха и стука, который мог исходить от двери. Каждый голос с улицы наводил на меня тревогу, что за мной могли прийти кто угодно: от полицейских до родителей Марты. Я посчитал себя идиотом, когда дал Марте узнать, где я живу. Казалось, будто сам Уильям Чех прознал об этом и, обозлённый, ласково взглянул на свою жену, нежно погладил её по щеке, пообещав больше ни пальцем её не тронуть, ибо при каждом таком случае будет сравнивать меня с собой. Благо, ночь кончилась, и никто не пришёл. Я снова встретил двадцать четвёртое октября…
Дна нет, верх запаян, и выход казался чем-то скрытым. Одержимость идеей о свободе заставляла вглядываться в каждую дверь, за которой, возможно, был выход, и его нужно было только различить среди сотен однородных масс. Чувство вины за спасение кота с каждым «новым» днём усиливалось, и в поисках избавления я искал каждого чёрного кота по городу и резал его перочинным ножом. Кровь ручейками стекала с тела на руку, своей густотой склеивая одежду с кожей. Как в помешательстве, безумной поступью я надвигался на всякий чёрный комок шерсти, чтобы уничтожить это создание и прекратить это безумие. Старые попытки оказались бесплодны, и я, каждый раз ослабленный и выгоревший, приходил домой, где, глядя на жёлтый свет огней своей квартиры, рвал в унитаз, не в силах избавиться от чувства тошноты. Чтобы больше не видеть мерзкий свет, пришлось научиться ориентироваться в темноте. От ночного светильника, его милого голубого огонька, тоже пришлось избавиться. Тьма стала моим прибежищем, где я перестал различать своё лицо.
Попытки выплеснуть эмоции пришли к той стадии, с которой всё начиналось: я подумал, что раз уж убить себя мне не дано, то кому-то уж точно дано убить меня. Ритуал, мной же выдуманный, должен был провести Ричард Бойллс. Было три попытки, две из которых я доставал его на перемене как только мог, выводил из себя самыми скверными словами про него, но за такое он мог максимум унизить меня или ударить пару раз так, что у меня перехватывало дыхание, и под всеобщий смех его друзей я болезненно лежал на земле. Но стоило вкинуть слова про Алису на третий день и про то, что я якобы делал с ней, Ричард будто сорвался с цепи. Сквозь боль наносимых им ударов, сквозь муку ломающихся пальцев я всё больше ощущал приближение чистого яркого света, который пробивался сквозь мои опухшие веки. Последним я услышал: «Что ты творишь? Ты же убьёшь его!».
Столько боли, её ценою я получил только вновь блаженную секунду, и снова – утро, комната, двадцать четвёртое октября, и мне опять приходится со слезами на глазах и отчаяньем на душе искать выход, который, как мне казалось, никогда не будет открыт. Я подумал: «Может, если я пообщаюсь с Алисой, если сделаю то, на что уж точно никогда не решился, то всё окончится? Я не желаю жить, есть, пить, я – это ничто. Если раньше я был телом с сознанием, то сознание моё деформировано, тело – прах, склеенный мясной плотью и