Созерцатель. Виталий Фоменко
та песня, которую он пел и под которую они так радостно и естественно танцевали… Много позже мальчик найдет эту песню и ее слова на фарси:
Ту сарви нозе, маҳрами розе,
Эй, санам!
Диламро бурде, бозе ба бозе…
Эй, санам!
Девушка точно кипарис, сокровенно желанная красавица, разбивающая сердце снова и снова. Джинн пел об этом под зажигательные восточные ритмы. Под звуки музыки, как витиеватая вязь персидского письма. Как изысканный цвет шербета и тягучий вкус лукума. Словно не было сцены, не было звуковых колонок, не было людей вокруг. В воздухе, сотканном из зноя, джинн будто проецировал те обстоятельства, о которых он пел: в волшебных облачных стихиях он раз за разом встречает ее, эту красивую розу из его сокровенных снов, но она, гордая и капризная, даже не смотрит в его сторону.
Шухи пареваш, баям ба ёде
Рақси ту орад, ба ҳама шоде.
Эй, санам!
Ты красива, когда веселая, и такая в моей душе, твой танец сближает и делает всех счастливыми. Эй, красавица, обрати свой взгляд на меня!
Диламро бурде, бозе ба бозе…
Сердце разбивается снова и снова… Джинн пел и во время нового обращения к богоподобной красавице – эй, санам! – оборачивался к каждой из танцующих вокруг него пери, заглядывал, как под покрывало, в потупленные насурьмленные глаза и словно обвивал колдовством преклонения недоступную диву в льнущем кошачьем танце. Он пел и от его мягкого восточного тембра, казалось, таяли последние облачка на синем небе. И в этом пении в такт набегающим, как прилив, волнам повторяющейся музыки, вновь отвергнутый, он отчаянно взывал, всплеснув руками, вслед уходящей гордячке, манящей его извивающимся станом:
Чу мавҷи соҳил, дар печу тобе
Ви сабри ором, бо рақсу шодй…
Эй, санам!
Эй, санам!
Эй, санам!..
И тает музыка. Музыка как витиеватая вязь персидского письма. Как изысканный цвет шербета и тягучий вкус лукума.
Все это мальчик напридумывал себе уже став взрослым. Ни о каких красавицах тогда он и не помышлял, о подобных страстях не задумывался. Да и не понимал он в тот момент ничего из того, о чем пел джинн. “Ёзи-бабози” какие-то слышались в потоке причудливой речи… Очарование, сроднимое с затмением, было в другом. В чувствах, в восприятии пения и танца, в восприятии той сказки, которая вдруг, откуда не ждалось, воплотилась в детском сознании в образах этого джинна в аметистовом халате и этих грациозных пери с насурьмленными глазами в гладиолусовых платьях. Как будто из мифических времен халифов, багдадских царевен, персидских визирей и звездочетов Персеполя. Посреди такого привычного детского солнечного мира с памятником Ленина за спиной.
Во времена социалистического реализма мальчика вернул отец. Подзатыльником. Было за что: мороженое текло уже не только по рукам – оно капало на рубашку, брюки и обувь. И пока восторженный народ аплодировал джинну и его пери, мальчик, присев, вытирал отцовским носовым