Дети распада. Александр Степаненко
похоже, не собирались освобождать нас хотя бы на время от своего общества. Самому предложить им – я не знал, как отреагирует Ирка.
– Я звонил тебе, – сказал я, явно обращаясь только к ней. – Уже неделю не могу тебя застать.
– Я знаю, – ответила она, по-прежнему глядя в сторону. – Мать говорила.
– Знаешь? Но ты мне ни разу не перезвонила. Ты прячешься от меня?
– Нет. Меня не было просто. У отца была.
Мать, значит, не соврала. Или – согласовали.
– А у отца телефона нет? Мать же тебе говорила, что я звонил. Разве не могла позвонить? Я…
– Позвонить? А зачем? – быстро перебила она меня и, наконец, подняла на меня взгляд.
Но в ее глазах я ничего не увидел.
– Как зачем?! – выходя из себя, почти закричал уже я. – Ты, что, смеешься?! Что вообще происходит?!
Краем глаза я видел, что Петро топчется сбоку от меня и явно не знает, куда себя деть. Предложить Некрасовой отойти было явно выше его сил: та была девушкой до того серьезной и правильной, что Петро ее явно боялся, хотя, на мой взгляд, они с Танькой друг другу бы очень даже подошли: Некрасова была высокой блондинкой с почти идеальными чертами лица и рядом с широкоплечим и рослым «хохлом» Петро смотрелась бы что надо. Но она была из интеллигентных, а Петро – из самых что ни на есть рабочих и крестьян, и потому он от нее шарахался.
Видимо, мой выкрик все же разбудил Танькину совесть.
– Пойдем, Нестеренко, в сторонку, – сказала она. – Им тут явно и без нас есть, о чем поговорить.
Они отошли.
– Интересно, а они – о чем будут говорить? – попытался пошутить я, чтобы разрядить обстановку, когда мы остались вдвоем.
Ирка холодно посмотрела на меня. В очередной раз моя шутка не удалась, и мне захотелось ударить себя по лбу за эти свои вечно неуместные попытки выказать отсутствующее чувство юмора.
– Слушай, я не понимаю, – сказал я, хотя все уже понимал. – Что за дела? На той неделе пропала. На этой – тоже найти тебя не могу.
Я говорил и смотрел на нее – и то, как она поднимала передо мной руки неделю назад, было так близко, будто буквально только что. И вся она была мне уже вроде такая знакомая, такая близкая, почти родная, и даже сейчас казалось, что протянуть в ней руки, обнять ее и прижать к себе – это можно в любой момент, и она никогда не скажет «нет». Но, вместе с тем, ее чаще распущенные светлые волосы были сейчас непривычно собраны сзади, ее скошенные в сторону синие глаза были холодными и суровыми, как зимняя Балтика, а та часть ее тела, которую я уже видел и чувствовал, была скрыта под белым бесформенным свитером, и даже руки свои она зачем-то прятала в рукава этого балахона; и непостижимым образом мне казалась, что знакомая мне и близкая, и такая еще недавно желанная Ирка Тарасова – это вовсе не она сейчас перед мной; а здесь – какая-то совсем другая, бесконечно далекая и совершенно равнодушная ко мне девушка.
– На той неделе меня не было, – опять повторила она, и это