Дети распада. Александр Степаненко
разобраться для начала. Это Багрова, что ли, или кто там?
– Не твое дело!
– Ага, вот как! Мое, значит, дело: вот этот пиздеж твой выслушивать?! Вы там, значит, с Багровой и Некрасовой все решили уже, а я должен слушать?! За меня решили, что я там делал?! Они, что, свечку держали, эти дуры твои?! Что она тебе там вообще наплела?!
Когда я начинал это говорить, я хотел сказать только о том, что, на самом деле, ничего у меня с Клейменовой не было. Формально и по всем внешним признакам это было бы правдой. Но эта формальная правда была в то же время и ложью – стоило лишь перестать судить по внешним признакам и честно признаться самому себе в том, что я чувствовал все эти дни. И даже – чувствовал до сих пор. И хотя никто, даже и сама, наверное, Клейменова, не смогла бы поймать меня за руку на этой лжи, правды за собой я все равно не чувствовал. Получалось, что даже ничего вроде бы и не сделав, я все равно что-то все-таки сделал; получалось, что и Ирка, хоть и не имея на меня, на самом деле, ничего, тем не менее не так уж и ошибалась в своих ощущениях.
В итоге, говорить я начал, но закончить не смог. Меня охватили сначала стыд, потом бессилие, потом безысходность и, в конце концов, ярость. Злоба и гнев за все то, что уложилось в эту первую декаду лета, переполнили меня. За то, что было между мной и Иркой, было и вдруг, на подходе к самому главному, необъяснимо, непонятно прекратилось. За то, что именно потому, что оно прервалось вот так, глупо и обидно, не по-человечески, возник и поход без Ирки, и Клейменова, там, на лесной тропинке. За то, что с Клейменовой и в самом деле что-то было, и даже понятно – что, и за то, чего у нас ней так и не было и уже никогда не будет. За то, что было и ложью, и правдой. За то, что теперь я должен был оправдываться в том, чего не делал, а только чувствовал. За то, что оправдываться должен был я, а не Ирка, хотя это она неделю не брала трубку и пропадала неизвестно где. За то, что, в конце концов, я помнил и сказанное о ней Светкой, помнил и не мог понять: верю я этому, потому что не могу не верить Клейменовой, или я не верю, потому что очень не хочу верить…
В какие-то доли секунды я вскипел, словно переполненный чайник. Я остановился, пытаясь справиться с собой, и если бы Ирка в этот момент промолчала, это, возможно, у меня бы получилось. Но она сказала, а точнее выкрикнула, и снова с этим своим противным люмпенским взвизгом:
– Да нужен ты кому больно?! Свечки ему еще держать! Прям без тебя никуда!
Дальше случилось то, за что после бывает стыдно, вне зависимости от того, прав ты или нет. То, что автоматически делает неправым даже того, на чьей стороне, казалось бы, все.
Я орал так, что, кажется, в доме, рядом с которым мы стояли, дрожали стекла на всех его девяти этажах.
– Значит, блядь, не нужен?! – вопил я. – Не нужен, значит?! Значит, и без меня все прекрасно, да?! То-то я гляжу, ты вполне уже пристроилась и без меня! Шляешься с каким-то козлом тут, блядь, и не особо даже скрываешься! Ты, блядь, думаешь, ты охуенно умная такая?! Я у папы, бля, я у мамы, я занята, у меня дела! Всех наебала просто,