Миг и вечность. История одной жизни и наблюдения за жизнью всего человечества. Том 5. Часть 7. Разбитые мечты. Евгений Бажанов
И все-таки некоторые зарисовки…
В нашем отделе при мне сменились четыре зама, курирующих азиатские дела. Первый был классическим представителем брежневской школы партработников. Его кабинет был завешан портретами Ленина и Горбачева; вначале в соотношении 4: 2, но, когда над замом сгустились тучи грядущей отставки, число изображений лидера «перестройки» возросло до пяти. На стол под стекло легли вырезки из газет с горбачевскими цитатами. Замзав постоянно клялся в любви к Горбачеву в широких аудиториях и поносил в компании доверенных лиц.
Но если Горбачеву замзав явно не симпатизировал, то его отношение к Ленину было более сложным, с трудом поддающимся анализу. Как-то беседуя в присутствии подчиненных с секретарем Русаковым, он восхищался: «Какой кладезь знаний труды Ленина! В подходе к любой проблеме нужен ленинский метод. Должен Вам доложить, что я регулярно перечитываю Ильича и постоянно делаю для себя открытия, нахожу в них ответ на злобу дня. Мы еще поверхностно, мало знаем наследие вождя!».
Далее Русаков, видимо, дает высокую оценку трудам Маркса. И зам реагирует:
– Должен, Константин Викторович, признаться, что его штудирую меньше, хуже освоил. Каюсь. Не хватает времени. Но даю обещание использовать ближайший отпуск для ликвидации этого пробела. Обязательно прочту всего Маркса!
Все это выглядело как ханжество, реализация одной из аппаратных заповедей (о которых речь шла выше). Но всякий раз, когда случался кризис в международных делах, замзав в самом деле усаживался за Ленина и часами выискивал у Ильича рецепты разрешения современных противоречий. Собственно, Горбачев первые три-четыре года пребывания у власти занимался тем же, что всячески подчеркивал в публичных выступлениях. Несмотря, однако, на любовь к основателю партии и государства, первого зама сняли.
Следующий замзав отличался патологической трусостью и никогда не высказывал никаких мыслей. Молчал и дрожал. Ему на смену пришел человек более решительный, но до неприличия невежественный. Я попал к нему на совещание, когда уже был наслышан о «талантах» нового начальника. Он информировал группу сотрудников об очередном заседании Секретариата ЦК.
– На Секретариате отмечалось, – начал замзав, – что в стране выпускается слишком много легкой музыки, а серьезной не хватает. Так, только некоего Розенбаума в прошлом году вышло несколько сот тысяч граммов пластинок.
Тут начальник споткнулся.
– А что, – поинтересовался он у присутствующих, – пластинки теперь измеряются на граммы?
Вслед за паузой кто-то, ранее других оправившийся от шока, объяснил разницу между грампластинками и граммами пластинок.
Вторым пунктом повестки дня была критика товарища, не заметившего опечатку в важном документе. В ЦК такое всегда считалось величайшим преступлением. Текст цековского постановления мог содержать любой вздор, любую глупость, и за это никто не отвечал. С опечатками было иначе. В соответствии